Поддержите Вильне Радио
В течение последних четырех лет мультимедийная художница Дарья Молокоедова создает профессиональные работы и участвует в художественных проектах. Но, хотя ее произведения и показывают на международных выставках современного искусства, особое место в творчестве художницы занимает именно ее родной Краматорск.
О пути от детских экспериментов до первых профессиональных работ, вдохновленных промышленностью, обретении своих тем и постоянном творческом поиске Дарья Молокоедова рассказала журналистам Вильного радио.
Когда искусство, возможно, еще не в своем привычном понимании впервые появилось в вашей жизни?
На самом деле это произошло очень органично от пластилина к инсталляциям. Не было переломного момента, когда бы я сказала: «Вот теперь это искусство». Просто когда я была маленькой, родители начали давать мне пластилин, краски, потом какие-то аппликации резать, клеить. Это происходило интуитивно, и потом стало понятно, что мне нравится создавать разные визуальные штуки.
Наверное, именно талантом к искусству я начала это называть уже перед поступлением в вуз. Тогда пошла в художественную школу, потому что мне нужно было научиться рисовать трехмерные фигуры. Но я ходила туда буквально месяц, потому что там был очень снобский учитель, который не вдохновлял, а наоборот давал понять, что художником не каждый может быть.
Родители замечали, что у вас хорошо получаются различные поделки? Возможно, говорили, что в будущем вы будете художницей?
Конечно, замечали, но как очень практичные родители искали для меня более функциональную профессию, например, дизайнера. Они постоянно пытались понять, откуда у меня это увлечение. Папа вспоминал, что когда-то складывал модели самолетов. Мама очень хорошо что-то перерисовывала. Кстати, недавно я узнала, что моя бабушка создавала классные коллажи в фотоальбомах. То есть они искали что-то в себе, чтобы понять, откуда у меня это взялось. Видимо, для них это было на грани какой-то аномалии.
Сейчас они очень рады, что у меня сразу нашёлся этот талант, и меня обошёл стороной экзистенциальный вопрос, кем быть и что делать. Но о профессии художника никто не говорил. Наверное, они не хотели подвергать своего ребёнка опасности, потому что из «совка» тянется это «художник должен быть голодным». Но родители поддержали мой выбор. Я пошла учиться на нефункциональную специальность [в Харьковскую государственную академию дизайна и искусств]. Поступила на контракт, который они все время оплачивали. Хотя, наверное, у них сейчас и понятия нет, что написано в моем дипломе.
Вы сказали, что для родителей эта тяга к искусству была на грани аномалии. Это как-то связано с тематикой ваших работ?
Скорее с интенсивностью и динамикой. В детстве это могло выглядеть так: здесь я леплю миниатюру-домик из пластиковых бутылок и пластилина, там уже компоную папье-маше, в другой стороне комнаты рисую огромную картину. В какой-то момент я начала уже залазить на стены. Дом был просто завален всем. Мне кажется, в моменты моего вдохновения в квартире был сплошной армагеддон. Поэтому у родителей просто уже сформировался такой пласт юмора из разряда «проанализируем, откуда это на нас свалилось».
Изделия накапливались только дома или в школе вы тоже устраивали своеобразные выставки?
Именно про понятие выставки на тот момент я даже не думала. Но вместе с моим другом Егором Кочеруком (он, кстати, сейчас тоже занимается искусством) в старших классах мы создали в нашей 9-й школе целое артпространство «БирБерлога». Пришли к директору и сказали, что нам нужно сделать условно свою ученическую. Он сопротивлялся где-то полгода, а потом дал нам помещение, которое мы полностью отремонтировали своими руками.
Впоследствии мама Егора, которая занималась общественными организациями, помогла нам написать грант и закупить на него проектор, колонки, еще какие-то материалы. «БирБерлога» была нашим местом силы в последние школьные годы: мы там проводили всякие интересные встречи, рисовали все вместе, смотрели кино. Потом к нам директор приводил гостей. Среди них был художник из Германии Алан Мейер, который много работал в Краматорске с 2014 года. Также приезжали художники из Индии и Великобритании.
Вообще интересно, что после актуализации [темы] Донецкой области из-за начала войны в 2014 году в Краматорске произошел какой-то взрыв художественной активности. Общественная организация «ВІЛЬна ХАта» проводила девятимесячные интенсивы, куда приглашала довольно известных перформеров, кинорежиссеров, сценаристов. Затем был артковоркинг Shift. В школе мы устроили это пространство, кто-то снимал фильмы. Мне кажется, пласт того, что происходило тогда в городе, сыграл очень большую роль не только для меня, но и для других подростков. Многие из нас в результате стали художниками.
Когда вы впервые приняли участие в профессиональном художественном проекте?
На самом деле здесь два варианта. Первый — когда где-то посреди учебы в Харьковской государственной академии дизайна и искусств я начала подавать заявки на первые резиденции. У меня была классная кафедра фотоискусства и визуальных практик, где преподавали художники-практики. Мы занимались там всем, чем только могли: резали скульптуры из пенополистирола, вырезали из кожи, занимались видео, фото, перформансом. Но началась пандемия [коронавируса], обучение перевели в онлайн-формат, и я уже не чувствовала такого отклика от него.
У меня был страх, что обучение на самом деле не является конечной точкой развития. Тогда я поняла, что нужно проявлять собственную инициативу, чтобы не выпасть из контекста. Из опыта организации артпространства в школе я знала, где искать различные open call (набор на участие в проекте, — ред.). В 2021 году подала заявку и поехала в некое двухмесячное путешествие по художественным резиденциям. Одна из них была в Мариуполе. Там и состоялась первая выставка.
Я тогда создала два объекта. Перед этим нас водили на экскурсию на завод имени Ильича, которая началась со слов экскурсовода: «Вот вам очки и маска. Здесь и дышать невозможно из-за пыли, и смотреть трудно. Но, если наденете и то, и другое, очки будут запотевать. Поэтому или смотреть, или дышать». Это было «жестко», поэтому моя первая работа — запыленное окно, на котором я пальцем вывела «или смотреть, или дышать».
Вторая работа тоже связана с заводом. Там в одном из цехов был огромный баннер «Жизнь бесценна, работай безопасно». Я взяла большое окно из заброшенного промышленного здания, нарисовала там рабочего и написала эту фразу. Интересно, что уже на следующий день в местных новостях написали, что из-за нарушения техники безопасности со стороны руководства сильно пострадал один работник. Я тогда подумала, как мне интуиция это все подсказала. Еще решила подбить немного стекло окна, и один из жителей Мариуполя посоветовал в эти трещинки засыпать соду и залить их суперклеем, чтобы они закристализировались. Я до сих пор использую эту технику.
Это и были мои первые шаги. Но очень важный, именно этот второй вариант, произошел уже после вторжения. Тогда появилось много инициатив для молодых художников, и я стала на них подавать заявки. Заполнила заявку на помощь от Киевской биеннале (международный фестиваль современного искусства, — ред.), после чего они со мной связались и предложили поехать на оплачиваемую резиденцию в Ужгород.
Как оказалось, это была одна из самых серьезных резиденций в Украине, куда приезжали уже устоявшиеся мастера. Взять меня, молодую художницу, было экспериментом. Хотя тогда я поняла, что мне было еще рано называть себя художницей, потому что это не только о том, что ты делаешь, но и о контексте, в котором существуешь. Я ничего не знала. Приехала как ребенок, которого нужно учить. Но там я создала первую важную работу — «Аудиопрогулку домом».
Какое место в вашем творчестве занимает тема дома?
Она стала первой в моей практике. Тема дома появилась в 2022 году как ответ на полномасштабное вторжение. Это было актуально и понятно, потому что мне тоже в каком-то смысле пришлось эвакуироваться. Сейчас мне сложно разобраться, насколько все-таки я могла тогда спекулировать на этой теме. Сейчас смотрю на людей вокруг и понимаю, что некоторые из них разрыв со своим домом переживают, возможно, гораздо глубже, чем я. Но дом для меня важен, и дом — это именно Краматорск.
Я не была дома с 2021 года. Мне довольно страшно туда ехать. Почти все мои друзья уже это сделали, вся моя семья туда приезжала, даже моя собака. Но все мне говорят, что сейчас для меня лучше так, потому что это может стать шоковым элементом, ведь город действительно изменился. А мне хочется сохранить эту детскую фантазию. Мне кажется, что из-за этого можно представить, будто я занимаюсь бегством от реальности. Возможно, я еще не знаю своих истинных чувств по поводу потери дома, потому что пока их не принимаю.
Сейчас все мои работы на тему дома довольно инфантильны или же лишь косвенно касаются моих переживаний. В частности, аудиопрогулка — работа, где я рассказала не свою историю, а собрала истории других людей об их домах. Там есть рассказы людей из Мариуполя, Северодонецка, Донецка и других горячих точек. Возможно, их словами я рассказывала о том, что переживала сама, через коллективное искала собственное. Сейчас я стараюсь больше говорить именно о своих чувствах, видеть что-то свое.
Переход к теме детства, которая присутствует во многих ваших работах, является именно этой попыткой обратиться к личному?
Вообще с темой детства я начала работать как-то ненароком. В 2023 году у меня стало появляться осознание, что я еще не взрослый человек. Я прячусь от многих явлений, переживаю их довольно по-детски из-за этой инфантильности. Как раз тогда создала «Халабуду». Меня позвали на резиденцию, где я должна была поработать с детьми ВПЛ. Подумала, что будет классно сделать с ними халабуду, но детей там не было, поэтому я создала ее сама. Сделала ее из ткани, из такого тактильного материала.
Затем эта тема начала подкрепляться работой с детьми. Буквально через месяц после «Халабуды» я еду в Австрию, где также одна из активностей — работа с ними. Затем в следующем году я попадаю на проект «Художники после школы», где полгода работаю с детьми в Буче. А дальше в 2025-м как-то неосознанно эта тема всплывает в «Музыке ветра» в PinchukArtCentre. Сначала фигуры работы должны были висеть в воздухе между домами, но, поскольку это исторические сооружения, нам не разрешили натянуть между ними трос. Тогда появилась конструкция, которая в макете была очень похожа на детский мобиль.
Но, знаете, этот год стал для меня довольно тяжелым, и сейчас тема детства мне вообще не резонирует. Она для меня воспринимается через тему дома, потому что это не отдельное явление, а буквально пара «дом-детство». Это о родительском доме, в котором я — ребенок. Благодаря теплым отношениям с семьей процесс сепарации стал для меня довольно размытым, а он важен. Даже во время вторжения я как будто вошла в какой-то пузырь безответственности, и это превратилось в историю отношений с моим внутренним ребенком. Сейчас это не искорененная история, но я делаю на этом меньший акцент.
Можно ли сказать, что кураторство в проекте «Имбаlance», который проходил в этом году и где вы снова преподавали детям, стало своеобразной кульминацией становления вас как взрослой личности?
На самом деле я бы так не сказала. «Имбаlance», который мы делали с моим знакомым из Краматорска Андреем Борутей в «Музее военного детства», — это больше о практических навыках преподавания. Я никогда не думала, что буду это делать. Преподавание произошло само собой, хотя я вижу в этом отголосок именно той школьной социальной активности. Поэтому все, что происходило у меня с детьми, — это эксперимент не только для них, но и для меня.
«Имбаlance» был самым длительным экспериментом: сначала художественная лаборатория, затем выставка. Этот проект исключительно о детях, об их детстве. Но в результате я и сама почувствовала возвращение в подростковый период. Здесь еще и такая комбинация получилась, что в 2014 году, когда началась война, нам с Андреем было столько же лет, сколько было участницам этого проекта в 2022-м. Мы понимали, что они тогда чувствовали, и для них это было важно.
Я слежу за результатами этого эксперимента. Возможно, он принесет свои плоды в будущем. Например, у меня есть план создать свой курс, но не сейчас. Я очень рано взялась за преподавательскую деятельность. Мне сейчас 23 года, и будет качественнее, если это произойдет позже, когда у меня будет больше опыта.
Учитывая осознания, которые появляются у вас в результате анализа своего пути, как вы планируете развиваться дальше?
На самом деле сейчас я чувствую, что передо мной стоит очень серьезный вызов — понять вектор своего движения. Сейчас моя практика просто рассыпалась на несколько троп. Одна из них — моя художественная деятельность. Затем у меня есть практика с проектом о любви It’s Love, Darling. Я больше отношу ее к активистской деятельности, потому что это об освещении других через свой медиум. Этот проект масштабируется в большую платформу, где я выполняю функцию социального медиатора. И есть отдельная тропа, где я преподаватель.
Понимаю, что нужно сконцентрироваться на чем-то одном. У меня есть страх, что я могу начать из-за всего этого терять свою художественную деятельность. Но немного увлекаюсь буддистскими концепциями и думаю, что, если это произойдет, так и должно быть. В целом план — балансировать между потоком собственных мыслей и активистскими проектами. В 2024 году мне казалось, что я уже встала на свой путь, но сейчас понимаю, что нахожусь на первоначальном уровне. Кажется, этот путь бесконечен, и, балансируя, я хочу постепенно его пройти.
Ранее мы рассказывали историю дончанки Дианы Берг, которая после вынужденного выезда из города развивала культурный активизм в Мариуполе.