Священник Макарий Дядюсь из Луцка в 2014 году стал военным капелланом. Но поддерживать побратимов приходилось не только духовно: мужчина вместе с бойцами вывозил с передовой раненых и погибших, участвовал в боях за Дебальцево. Впоследствии Макарий оставил военную службу и занимался храмом в Волновахе. А с начала открытого вторжения вернулся в армию и возглавил подразделение разведчиков.
Что заставило его взять в руки оружие, как вера помогает на войне и на какой вопрос побратимов приходится отвечать чаще всего, отец Макарий рассказал в интервью Вильному радио.
В 2014 году стал военным капелланом в Нацгвардии, имел позывной “Монах”. В 2016 году уволился из батальона имени генерала Кульчицкого, возглавил храм в Волновахе, построенный в честь погибших недалеко от города военных. В 2022 году присоединился к терробороне, был командиром разведывательного взвода. С января 2023-го вернулся к капелланскому служению.Макарий Дядюсь возглавлял Свято-Духовский скит Свято-Николаевского мужского монастыря УПЦ КП.
— Отец Макарий, расскажите, какая роль капеллана в армии. Вы проводите привычные для гражданских храмов службы или побратимы обращаются с личным? Есть ли разница между гражданским служением и капелланством?
– Для меня это было что-то новое, я не знал, что такое капеллан, его функции. Расспрашивал знакомых, говорили, будто одно и то же, только в армии. Ребята в шутку сказали, чтобы я отвыкал от подрясника, а надел военную форму, чтобы меня не убили первого. Бывает, что освящаю каски, броню, некоторым даже автомат.
С гражданским служением у капелланства разницы, на первый взгляд, никакой, но на самом деле это не так. Есть некоторые моменты в церкви, например, долгие молитвы. Но на войне это не подходит. На войне нужно молиться коротко, но чтобы твоя молитва была страстной, и чтобы ее чувствовали те, кто стоит возле тебя.
Роль военного капеллана, как пишет книга, — обеспечить духовную поддержку каждому бойцу независимо от вероисповедания. То есть, если военный, например, мусульманин, я должен помочь связаться с его религиозным руководителем. Но самое важное — это быть рядом, молитвенно поддерживать, общаться, пытаться понять их боль — за родных, за спобратимов. Оставаться в стороне не получается. Священники и так все пропускают через себя, если это хорошие священники. Капелланская служба в этом гораздо тяжелее, потому что здесь больше концентрация боли.
Здоровым должен быть, чтобы мог двигаться быстро, особенно если ты на боевых [позициях]. Знать, как пользоваться оружием, не бояться его брать. Понимать подходы к ребятам, потому что не все тебя воспринимают как человека, готового помочь. Бывало, относились агрессивно, мол: “Что поп здесь делает? Еще его защищай. Здесь и так война” (улыбается, — ред.).
Ребята всегда проверяют капеллана, боится ли он, “труханет ли”, когда прилетает.
Когда я попал в армию, шутил, что в монастыре я был на небе, но Божье присутствие чувствовал очень далеко. На войне я попал в ад, но присутствие Божье было настолько близко, что было такое чувство, будто можно было коснуться Бога.До того, как попал на фронт, я всегда шутил, что я живу на небе. Ибо действительно, у скита я находился на холме. А долиной каждое утро поднимался туман, и такое чувство, что ты действительно как на небе.
— Уже на фронте вам пришлось поддерживать побратимов не только духовно. Вы ведь были не только капелланом, но и водителем, стрелком.
— Когда я служил в батальоне Кульчицкого, многому учился у пбратимов. Людей не хватало, и ребята были очень уставшими, засыпали на тех постах, не вылезали оттуда, а я ходил выспавшийся. [Поэтому] я пришел к командиру и сказал: если есть еще оружие, я готов так же становиться на дежурство. Там, на дежурствах, попадал под обстрелы, иногда из всего вооружения обстреливали, работала и “Нона” [самоходная артиллерийская установка – прим. ред.] и стрелковое тяжелое оружие. Прилетало все, что могло. Но благодарю Бога, он миловал.
— Вы говорите, что пришлось взять в руки оружие. Участвовали в боях?
— С 2014 мой первый выезд был на Карачун. Потом летом Дебальцево, третья ротация — опять Дебальцево, уже котел. Уже в 2015 году, когда происходили активные штурмовые действия в Дебальцево, мы заходили зачищать Углегорск от врага. Я попал в штурмовую группу.
Начался бой, все свистело, все взрывалось. Я не мог понять, что происходит, потому что я не видел врага. Когда вышли из боя, я долго об этом раздумывал, не мог понять. А потом понял суть: это не мое. Я взялся за то, что не нужно. И попросил командира, чтобы я больше не участвовал в этом, потому что я просто могу наделать горя. Дошел до мысли, что Господь закрыл мне глаза, чтобы не видеть врага, чтобы я никого не убил.
И после этого я начал возить продукты, помощь, вывозил раненых, развозил двухсотых (погибших, — ред.) домой. Потому что я был закреплен как водитель-стрелок.
— Священник с оружием… Как отреагировали другие священники и побратимы?
— Я понимал, что это нужно делать, я видел, что не хватает рук. Мои друзья-священники меня поддержали и понимали, зачем я это делаю.
Я всегда спрашиваю Бога о вещах, которые делаю. Спросил и своего архиерея Владыку Сергия, должен ли идти служить. Он сказал: «Делай то, что считаешь правильным».
И когда я взял в руки оружие, участвовал в боях, я не ощущал в себе никакого осуждения. Я понимал, что в Библии написано: “Если совесть тебя не осудит, то не осудит тебя и Бог”.
Я понимаю, что не функция капеллана воевать, функция капеллана – поддержать. Но, по моему мнению, капеллан не должен бояться в случае чего взять в руки оружие.
— В 2016 году Вы уволились из войска, впоследствии возглавили храм в Волновахе. Знаете, что с ним сейчас?
— Когда мы [в начале полномасштабного вторжения] эвакуировали людей, храм был целый, по нему целились, а попасть туда не могли. Позже его расстреляли почти в упор, затем сожгли. Здание, в котором я жил, тоже сожгли.
На самом деле я благодарю Бога, что они (российские военные, — ред.) его сожгли, потому что они не глумились в нем и не совершали безбожных действий.
Для справки:Храм Святого Николая Мирликийского чудотворца открыли в Волновахе в 2018 году. Его построили в честь 18 погибших в 2014 году бойцов волынской 51-й отдельной механизированной бригады. Деньги на строительство собирали общины Луцка и Волновахи. Разрушения храма подтвердили в ЮНЕСКО.
— Полномасштабное вторжение Вы встретили в Волновахе? Как отреагировали военные, когда пришел священник записываться в терроборону?
— В терроборону попал 24 февраля [2022], когда началась “полномасштабка”. Это было уже поздно вечером. Я поехал по городу, посмотрел, что, как, к чему. Пришел в райадминистрацию, где формировалось ТрО, к командиру батальона, спрашиваю, есть ли должность капеллана. Говорит — нет. Говорю: “А кто есть? — Солдат-стрелок”. Говорю: “Записывайте солдатом-стрелком”. Они смеются, говорят: “Батюшка, оно вам нужно?”. “Конечно, нужно, — говорю, — а кто же город будет защищать?”
Хотя на самом деле в тот момент уже немало людей сходилось. Человек 30-40 уже сидели, чистили свое оружие.
Капеллан Макарий Дядюсь поддерживал побратимов не только духовно, фото: Facebook/Макарій Дядюсь— Что делали в терробороне, снова бои, как в начале войны?
— В Волновахе мне прихожане звонили, сообщали о каких-то засадах по городу, людях подозрительных. Я приходил к комбату с просьбой взять с собой еще ребят и поехать проверить наличие меток или еще что-нибудь.
Комбат уже тогда начал шутить, что ставить батюшку командиром разведывательного взвода как-то смешно, но спросил, не против ли я. Я согласился. Да я стал и.о. командира разведывательного взвода. Впоследствии получил повышение до младшего сержанта, затем — младший лейтенант, стал полноценным командиром.
Мы эвакуировали людей из Волновахи, Угледара, Старомлиновки. Работы было очень много, очень опасной. 3 апреля получил ранение. Тогда попали в засаду. Хотя работу свою сделали — узнали мотивы противника, их количество.
— Чем занималось подразделение, которым Вы руководили?
— Мы с ребятами распечатывали и изучали ТТХ (тактико-технические характеристики, — ред.) вражеской техники, танков, бронированных авто, отыскивали слабые места. Ибо из вооружения у нас были только автоматы, гранаты, размышляли, как мы можем остановить россиян в случае боя.
— Изменил ли военный опыт Ваше отношение к вере, религии, мировоззрение?
— На фронте я научился, что не надо с собой тянуть много вещей. У тебя должно быть три рюкзака: первый – одежда, обувь, второй – гигиена, третий – все, что нужно капеллану: кадило, причастие, епитрахиль, крест, Служебник, Требник. Помню, первые разы я таскал с собой кучу одежды, мне помогали ребята.
Война всех меняет, ломает характер. Но как духовного человека война тебя укрепляет, потому что ты почти напрямую общаешься с Богом. Такое чувство, что он рядом, такое чувство, что он тебя слышит, такое чувство, что он не отходит от тебя.
— Я стал в некоторых вопросах гораздо жестче. В начале [открытого] вторжения 24 февраля, когда мы вывозили людей из Волновахи, Угледара, когда люди спорили, у меня закончилась толерантность, я говорю: “Друзья, не выносите мозг, потому что его и так не хватает что-то делать. Я спорить не собираюсь, если вы несете глупости, до свидания, нам не по дороге. Я буду удалять из соцсетей, и буду удалять из жизни”. Война сделала в некоторых аспектах хладнокровным.
А еще стал гораздо проще. Были моменты, когда я злословил и матерился страшно, потому что порой люди не понимали нормальных слов.
Вместе с тем, появилась и нервозность. Пытаешься сохранять спокойствие, но я всегда говорю: “Не будите во мне моих хомячков, их очень много, и они все зубастые, я сам их боюсь” (улыбается, — ред.).
Война научила истине: жизнь — она сейчас и здесь. Надо уметь жить ее в любую минуту. Твои родные, друзья, побратимы — самые близкие люди и нужно стараться не портить с ними связь, а ценить ее и беречь. И избегать токсичных людей. А еще война научила обнимашкам. Они действительно бодрят и прикольные, как-то ты чувствуешь, когда человек делает это с искренним сердцем.
– Вера помогает держаться? Правду говорят, что на войне, как и в падающем самолете, нет атеистов?
— На фронте есть разные люди: есть атеисты, есть верующие, есть язычники, иноверцы, мусульмане. И война совершенно не делает из людей верующих. Кто-то наоборот может разувериться из-за того, что увидел.
Война научила меня замечать присутствие Бога. Помню, как раздавал маленькие молитвенники на Карачуне. И ребята меня позвали, говорят: “Отче, вам нужно это увидеть своими глазами”. Мы поднялись на второй этаж.
Там телевизионные корпуса и окна были закрыты металлическими щитами. Снаряд попал в дерево, и на уровне второго этажа осколки полетели прямо в эти окна. Щиты на двух окнах были продырявлены, а там, где лежал молитвенник, только вмятины в том щите, ни один осколок его не пробил.
Так же когда мы заходили на гору Карачун, была ротация, нас ни разу не обстреляли. Из-за того, что мы на два часа задержались из-за поломки авто, потом потерялись. И уже когда прибыли на Карачун, думаю: “Странно”. Потому что говорили, что здесь сильно обстреливают. А оказалось, Карачун сильно обстреливали все два часа, пока мы искали дорогу. Таких моментов бывает очень много.
— А как насчет отношения к смерти?
— Тяжелее всего на войне — терять побратимов. В гражданской жизни по тебе не стреляют из пушек, по тебе не прилетают дроны. Если теряешь прихожан, когда они умирают — это редкость. Здесь это происходит очень часто.
Когда я впервые встретился со смертью на войне — на Карачуне — я был до глубины души поражен. Меня попросили ребята из 95-й бригады, говорят, там сбили вертолет, там погибли наши ребята, надо, чтобы вы помолились и как-то поддержали. Когда я приехал туда и увидел просто обугленные человеческие останки, я был так шокирован, что просто стоял и молился. Я не мог кого-то подбодрить или что-то сказать. Я после того увиденного не мог двое суток есть.Понял, что мне нужно еще многое переосмыслить, ко многому подготовиться.
— Часто ли военные обращаются именно за духовной поддержкой? О чем чаще всего спрашивают?
— Скажу Вам сейчас одно: в большинстве вопросы и у гражданских, и у военных одинаковые. Об окончании войны.
Очень часто приходится отвечать, почему Бог допустил эту войну. Сначала нужно было ответить самому себе. И ответ мне пришел такой: мы же молились, просили Бога, чтобы наша страна изменилась к лучшему. А чтобы что-то построить новое, нужно старое разрушить. Вот и происходит разрушение старого под фундамент.
Сказать, что Бог это допустил? Нет, не Бог. Мы сами стремимся к этому. Возможно, звучит, будто я говорю безумие. Как это человек может стремиться к войне? Но посмотрите на людей. Мы сами в последнее время “грызлись” из-за политики, из-за многого.
Бог же действительно не может сильно вмешиваться в нашу жизнь в этом плане. Он создал нас свободными, не работами, не киборгами. Он может время от времени вмешиваться, когда мы просим о помощи.
— Что думаете о том, что российкие священники “благословляют” своих военных на войну против Украины? Какая роль церкви вообще может/должна быть на войне?
— Мы не должны, как верующие, благословлять кого-то захватывать, мы должны защищаться и благословлять на защиту, быть защитниками. Убить человека — это вообще тяжело сознательному нормальному человеку, а когда еще священник на это благословляет, это вообще выглядит безумием.
Мы наоборот ребятам говорим, что мы защищаемся, а если убиваем, то убиваем для того, чтобы не погибли мы, чтобы не погибли наши родные, близкие, побратимы. Не мы начинали эту войну, но нам ее завершать.
В том, что это делают российские церкви, ничего удивительного нет. Надо просто углубиться в историю российской церкви, чтобы понять. В советское время на должности епископов назначали только с разрешения КГБ. У них пропаганда “русского мира” была по всей Украине от востока до запада.
— Думали уже о том, чем заниматься после победы? Не рано ли говорить о планах, и вообще, есть ли смысл?
— Конечно, есть. Если заранее не планировать, то будто у тебя нет будущего. Я когда людей из Волновахи вывозил, то шутил, что стану мэром Волновахи, если руки будут в крови, потому что священнику нельзя убивать.
Планирую возвращаться в Волноваху, восстанавливать храм. Если действительно стану мэром, то продолжать строить город, потому что он стал мне родным. Хотя это будет вообще не священническая служба, но я и здесь занимался не всем священническим.
А если честно, то после войны хотелось бы уехать куда-то за границу просто отдохнуть. Выключить телефон, ни с кем не общаться, “киснуть” в океане или в море, загорать, побыть человеком немножко и отключиться от всего этого безумия и ада.
На войне столько эмоций, столько боли… Если бы Бога не было рядом, у меня бы уже давно “крыша поехала”. Поэтому прошу у него: “Боже, укрепи, дай силы дальше двигаться и прости меня, грешного, ибо я многого не успеваю, и многого не знаю”.
Напомним, ранее мы рассказывали о Владимире Кутузове, который работал в мобильной COVID-бригаде в Константиновке и совмещал работу с саном священника ПЦУ в поселке неподалеку.