“Смерти сына я боялась больше всего. Нет понимания, как жить дальше”, — говорит переселенка из Донетчины Наталья Козуб. Ее семье дважды пришлось бежать из-за российского нашествия, в последний раз — в прошлом году из Мариуполя. Женщина оставалась в окруженном городе до середины марта, потому что хотела быть ближе к сыну, который оборонял «Азовсталь». В апреле 2022-го он принял последний бой. В монологе Наталья откровенно рассказала о том, как переживает потерю сына, почему до сих пор не может его похоронить и как ищет силы жить дальше.
Дальше — прямая речь Натальи Козуб.Мы встречаемся с Наталией на Майдане Независимости в центре столицы. Во время разговора женщина не снимает с глаз солнцезащитных очков — она не раз заплачет, вспоминая прошлое. На руке собеседницы — нерабочие электронные часы. Чуть больше года назад их носил ее сын, ныне — это единственное, что осталось у женщины от него. Наталья не скрывает: ей очень сложно говорить о сыне в прошлом, но она решилась на разговор, чтобы украинцы помнили о цене свободы.
Я родом из города Снежное Донецкой области. С мужем мы вместе со школы. Леша у нас долгожданный ребенок — мы очень его хотели, он наш единственный ребенок. У меня муж военный. И сын Леша говорил: «Я буду, как папа».
Снежное оккупировали на Троицу, мы уехали оттуда в ноябре. Вот как сейчас помню: я вышла на работу, а у меня чеченцы под воротами. И я говорю: «Ребята, а что вы здесь делаете?» — «А мы пришли, чтобы вас не убивали». Нас оккупировали очень быстро. Моя семья была в шоке. Мы никогда не были патриотами. Я вообще по крови россиянка, мои предки — приехавшие на Донбасс оккупанты. Но я сказала: государство должно быть одно и его нельзя делить.
Приходили за мужем. Раза 4 забирали. Знали, что он военный, и мы не скрывали своей позиции. Мы уехали обманом, сказали, что едем в Россию. Выдохнули на первом украинском блокпосте уже за Марьинкой, потому что могли и не уехать. Мы ехали в никуда. Волонтеры нашли нам квартиру в Ивано-Франковске.
Когда в 2017 году сыну исполнилось 19 лет, он подписал контракт на службу в морской пехоте. Мы знали своего ребенка и понимали, что он будет в Мариуполе. Муж подписал контракт вслед за сыном. И так мы вместе переехали в Мариуполь. Снимали в центре квартиру. Леша профессионально занимался бодибилдингом, был спортсменом.
В 2021 году сын женился. С супругой познакомился в интернете. Пришел после третьего свидания и сказал: «Надо брать». Они очень хотели дочь, но не успели…
Сын участвовал в АТО, был командиром. У него погибло очень много побратимов. Он тяжело это переживал и думал о том, что может что-то неправильно сделал как командир. Его водитель Сашка наехал на мину и погиб, когда у Леши был первый день отпуска (в то время мы с ним вместе были). И Леша тогда с себя снял крестик, положил, сел и говорит мне: «Мама, нет там никого…» И я думаю, что там никого нет, потому что я видела, что было в Мариуполе [во время открытой войны].
Три года Леша был в морской пехоте. Он получил ранение за две недели до истечения контракта. Полечился, а через месяц подписал контракт с «Азовом». Ребятам из «Азова» очень нравилось, как он работает, и они его пригласили к себе. Перед полномасштабной войной сын получил звание старшего сержанта. Был минометчиком.
Летом 2022 он должен был окончить Мариупольский гуманитарный университет, учился на кафедре истории и политологии. Он очень любил историю и мы с ним все это постоянно обсуждали. То, что произойдет с Мариуполем, он предполагал. Мне, конечно, не хотелось в это верить.
Когда началась полномасштабная война, я бегала под бомбами, чтобы хоть что-нибудь узнать о сыне. В центре была такая «халабуда» — волонтерский центр. Туда приезжали военные и можно было узнать хоть какую-нибудь информацию.
Местами была связь, потому что ребята из «Азова» на вышках «Киевстара» установили аккумуляторы, сын оттуда звонил. Со мной никак не мог связаться, только с женой. А потом еще ребята присылали фотографии, где он уже такой худющий, будто один нос остался, улыбается и подпись: «Маркус» (позывной Алексея Козуба, — ред.) жив-здоров, передает привет и интересуется, где мама”.
Меня спасла 36 бригада. Они остановили соседскую машину и буквально запихнули меня туда. Я добралась в другой район Мариуполя и там уже выживала с кумовьями.
Невестка уехала из Мариуполя 25 февраля. Она заехала за мной, а я отказалась. Мне казалось, что я брошу сына. Ну как я его оставлю?
Ориентировочно 10 марта наш дом был уничтожен, так говорят соседи. Там нет целой улицы. Они сделали фото, видео и прислали мне. Я очень рада, что наш дом сгорел полностью. Потому что там были наши вещи, и я рада, что их не оскверняли.
Многие люди в Мариуполе ждали россиян. Я это не скрываю, хотя многие начинают приуменьшать. Я сталкивалась с этими людьми даже во времена драмтеатра. Мы были в соседнем помещении, в подвале, и, когда ударил самолет, мы выскочили из подвала, потому что подумали, что в наш дом прилетело — все тряслось. Все вокруг было разбито и мы искали, кому нужна помощь. Там была женщина с девочкой лет 16-17, у нее было что-то с ногой, она была словно вывернута. Ей было больно, и она попросила таблетку.
Я нашла ей таблетку, потому что я знала у кого она есть, поделилась своей водой (которая была уже на вес золота), и девушку «попустило» — таблетка очень сильная. Через 20 минут она уже рассказывала собравшимся людям о том, что это “Азов” поставил минометы. И все стояли вокруг и такие: «Да-да…».
Я уехала [из Мариуполя] 17 марта, на следующий день после трагедии драмтеатра. А сын через месяц погиб… Он так и не узнал, что я жива и выбралась. Погиб 17 апреля — на День рождения его отца. Леше было 26 лет.
Они так ждали помощи (плачет, — ред.)… А после драмтеатра уже поняли, что помощи не будет… Тела нет до сих пор. Я получила свидетельство о смерти сына через суд здесь, в Киеве. Сначала верила, что он жив. Хотя нам уже пришло сообщение от воинской части, но я верила.
Поскольку не было тела, мы думали, что, может быть, ошибка какая-то.
А уже в октябре 2022 года был большой обмен «азовцев». Ко мне приехал его командир, взял мои руки и сказал, что он лично его нашел. Был сильный артобстрел. Возле него прилетела мина, его отбросило и на нем (на разгрузке) сработала его граната. И… все.
Командир сам отнес его в рефрижератор на «Азовстале», а потом он сказал, что туда прилетели авиабомбы, поэтому тела нет. И потому, что тела нет, у меня здесь есть только флажок на Майдане.
Для справки:На Майдане Независимости в Киеве есть место, где каждый может оставить небольшой сине-желтый флаг, написав на нем имя человека, погибшего из-за захватнической войны России против Украины. Для многих родственников погибших бойцов, которые не могут их похоронить, это место выполняет роль военного кладбища. Сейчас здесь уже более тысячи таких флажков.
Муж узнал, что сын погиб, когда я позвонила по видеосвязи. Он тогда воевал под Запорожьем. Я на него смотрю и говорю [о смерти сына]. Он отвечает: «Неправда». Кричал больше, чем я. Со мной после гибели сына работали психологи, потому что я отказывалась есть и разговаривать. Был просто шок.
Я приезжаю на Майдан почти каждый день. И убираю здесь, и разговариваю с ним. Здесь у него растут чернобрывцы. Люди думают, что это инсталляция. А для меня это кладбище. Я приезжаю сюда как на кладбище. А будь могила — я бы привозила туда его друзей. Я считаю, что в Киеве должно быть мемориальное военное кладбище. Должны приезжать иностранные делегации. Это уже практика всего мира. Он же не призрак, он человек.
Также с мужем мы получили орден «За мужество» (через месяц после гибели Лешу наградили посмертно). На Владимирской стене есть фото, сейчас на Софиевской площади есть выставка. И все. Мне некуда прийти. Самое страшное — это терять детей. Я завидую (какое это страшное слово!) тем мамам, которые могут их хоть похоронить. А нам даже в этом отказывают.
Для справки:Семья Козуб не может обустроить могилу для своего сына Алексея, потому что в Украине пока нет Национального военного мемориального кладбища. Его должны построить в поселке Гатное в Киевской области до 30 июля 2025 года. Родные погибших защитников борются за то, чтобы кладбище разместили в столице.
Сейчас я восстанавливаюсь в реабилитационных центрах, где мне помогают психологи. Не могу вписаться в мирную жизнь. Потому что люди даже не замечают, что они говорят, а меня это убивает. У меня сейчас одна цель — дождаться мужа. Он сейчас служит в Донецкой области.
С мужем планируем, возможно, со временем взять на воспитание ребенка. Родить уже не получится. Не обязательно даже усыновлять, хотя бы опекунство. А там время покажет…
С сыном у нас до сих пор сильная связь. Этого (смерти сына, — ред.) я боялась больше всего. Не понимаю, как жить дальше. Он снится мне. Снилось, что он говорит: «Я жив, ты чего?» Это объясняют тем, что я его не отпускаю. Все говорят, что я должна отпустить, а как могу? Надо хоть ритуал провести [похорон]. Недавно снилось, что я спрашиваю у него: «Сын, вас там много?» Он отвечает: “Много. Мам, мне пора”. Я падаю на колени, беру его за руки и просыпаюсь.