Алексей Юков — председатель «Ассоциации исследователей военно-исторического наследия» Плацдарм» и руководитель поискового отряда миссии «Черный тюльпан». Почти четверть века он занимается поиском и эксгумацией погибших солдат. Что для него война и право на достойное захоронение, чем больше всего поразили гражданские в зоне боев и как не возненавидеть «другую сторону» после расстрельного приговора — откровенно рассказал Свободному радио.
Есть люди, общаясь с которыми думаешь, что из их воспоминаний можно головокружительную книгу писать. Именно такое впечатление производит и Алексей Юков.
— Как в вашей жизни появилась работа поисковика?
— Это было 23 года назад. Старший брат повез меня показать, где у нас под Славянском были бои. То, что я увидел, меня поразило. Это был небольшой участок леса, где на поверхности огромными белыми пятнами, как снег, лежали кости. Их было так много, что листьев не было видно. Все вместе: кости, какие-то ботинки, гильзы. Нам тогда говорили, что это немецкие солдаты. Уже позже, когда стал разбираться в экипировке, я понял, что в основном это были советские солдаты. Немцев там было 1-2 на сотню. Тогда впервые я столкнулся с войной. Мне было 12 лет.
Позже я познакомился с руководителем поискового отряда Константином Страховым и начал ребятам помогать. «Плацдарм» появился в 2013 году. На данный момент наш отряд разыскал уже 3018 военнослужащих.
— Как происходит поиск? Где берете информацию и что дальше делаете?
— У нас есть ютуб-канал, там есть номер горячей линии и почта. Люди звонят и сообщают нам о найдены останки красноармейцев. Например, люди с металлоискателем искали монеты. Или человек ходил по грибы и нашел ботинок и кости. Нам звонят со всей Украины, из Белоруссии звонят из РФ. Если это в другой стране, мы советуем, куда обратиться. Что касается Украины, передаем информацию в организацию «Союз «Народная память». Он объединил множество поисковых отрядов со всей Украины, дал профессиональную подготовку, люди прошли курсы по эксгумации и имеют сертификаты. Руководствуясь разрешениями министерства культуры и межведомственной комиссии по эксгумации останков проводятся поисковые работы. Если мы выезжаем по звонку, человек даже может принять участие.
Мне нравится, что люди начали немного иначе относиться, пожалуй, новая война всколыхнула. До 2013 года мы замечали, как эти кости просто перекапывали, они валялись где-то. Сейчас люди нам сообщают о таких находках, ставят какие-то крестики, обозначающие места.
Перед началом работы участок прорабатывают ребята из ГСЧС, там могут быть взрывоопасные предметы. Уже потом выставляется локация, если были найдены кости. Каждому военнослужащему даем свой номер. Например локация №4, боец 4. Он описывается, какие у него были повреждения, в протоколе изъятия костей, описываются вещи, которые с ним. К сожалению, очень редко, может у каждого сотого, есть личный опознавательных знак.
— Как они выглядели в те времена?
— У красноармейцев были капсулы, они раскручиваются. Такой пластиковый контейнер, который чем-то напоминает женскую помаду, только маленький и черного цвета. Внутри два бланка, где есть информация о данном военнослужащим, род войск и адрес родственников. Что касается немцев, у них были жетоны из цинка, “нержавейки” или алюминия, в зависимости от рода войск. Если это танкист или летчик, шли жетоны, которые не горят. Пехота носила алюминий. Там указывали род войск, подразделение, без фамилии, но с группой крови. Чтобы солдату в случае ранения могли сделать переливание. У красноармейцев, к сожалению, этого не было. Из-за этого человек мог умереть от потери крови, так и не получив медицинскую помощь.
— В Краматорске в 2020 году во время ремонтных работ нашли кости людей, черепа. Их, как вы говорили, рабочие буквально перекопали трактором. Чем закончился тот случай?
— Это завершилось ничем. Они сравнили все с землей, кости до сих пор на поверхности. Меня удивляет, что жители города почти никак не отреагировали на это. На самом деле, там же похоронены люди, которые были основателями Краматорска. Местные власти тоже не отреагировали, как это нужно. Если они бы пошли нам на встречу, мы планировали сделать эксгумацию и перезахоронить останки, чтобы больше такого не повторилось. Нам просто позвонил человек и сказал «Я ехал мимо, просто валялись черепа и кости, а по ним ездили трактора». Реакция власти сначала была, а потом все засыпали. Еще неизвестно, от чего эти люди умерли. В начале 20 века могла быть холера, чума.
Для меня это кощунство, неуважение. По нашим данным, там не только гражданские захоронения, но и захоронения времен Первой и Второй мировых войн. Мы должны понимать: в каком состоянии кладбище в городе, в таком состоянии сам город. Если вы не уважаете людей, которые создавали ваш город, у него нет будущего, потому что должен же быть какой-то фундамент. Он не может состоять из розмародерених могил и разбросанных на поверхности остатков. Я каждый раз останавливаюсь у этого места и иду смотреть. Потому что мне болит.
— Такая тяжелая во всех смыслах работа — почему для вас важна?
В последнее время я стал понимать, насколько это важно: показать людям, что такое на самом деле война. Чтобы, когда мы говорим о победе, парадах, мы помнили, что это победа вот этих солдат, которые не вернулись. Когда мы слышим что-то вроде «можем повторить», для меня это звучит оскорбительно по отношению к погибшим воинам. Видим, что кто-то может начать новую войну, прикрываясь чужим героизмом. Но война — это не героизм. Это горе, это ад, огромное количество погибших: солдат, детей, женщин. Это война. Это не парады. Прошло 77 лет, а мы продолжаем находить этих солдат. Наши подписчики на ютуб-канале спрашивают: а почему раньше их никто не искал? А я даже боюсь узнать правду. Кажется, она намного страшнее, чем мы все можем представить. Наш долг перед этими воинами достойно их похоронить. Каждый человек должен быть достойно похоронен, а не валяться, простите, как собака в поле, чтобы его тело распахивали трактора. Война — вот это, ничто другое.
— Для вас все кардинально изменилось с началом боевых действий на Донбассе. С чего началась для вас уже современная война?
— Российско-украинскую войну мы встретили на братской могиле в селе Пришиб. Это был апрель, мы убирали, готовились к 9 мая. Над нами начали летать самолеты, вертолеты, было слышно автоматные очереди со стороны города. Когда мы вернулись в город, уже стояли блокпосты, ходили какие-то непонятные люди в масках. Так начался новый этап нашей жизни: до и после.
Наша работа началась 2 мая, когда были первые погибшие. Мы забирали экипаж вертолетов у села Карповка. НЗФ сбили их, погибли 5 человек. Мы совместно с 80 аэромобильной бригадой проводили эту операцию, ею руководил Вадим Сухаревский. Он примерно сказал, где они находятся, мы, как местные, сразу поняли. Мы вместе выехали, по нам тогда стреляли и из минометов, стрелкового оружия. Мы 3 дня там работали. То, что мы видели, у меня до сих пор перед глазами местные топорами рубили этот вертолет на металлолом, рядом тела валялись, разорванные фрагменты тел, они их просто буцали. Никакого ужаса я не видел в глазах людей, только нажива, медь там из кабелей, алюминий. Там было 20-30 человек, которые на «кравчучках» и в руках это тянули по домам. Вертолет горел более 2 дней, не знаю почему, может там керосин был. Мы обожгли руки, ноги, но доставали фрагменты тел. Мы все передали ВСУ.
С того дня и до сих пор работает гуманитарная миссия «Черный тюльпан». Мы поднимали и останки мирных жителей, и представителей НВФ и украинских военных — более 900 тел и фрагментов. Откликнулись поисковики из разных областей, работали вахтовым методом.
— Я знаю, что именно из-за этой первой операции вас едва не убили боевики. Они вас схватили и что спасло?
— В конце июня 2014 меня арестовали. Они знали, что мы передавали тела украинских военных, кто-то написал донос. Но мы забирали тела и местных жителей, погибших во время обстрелов, особенно это Семеновка, а также тела боевиков. Мы просто их перетягивали на безопасный участок, где их забирала скорая. За это меня арестовали, был подписан смертный приговор на расстрел, я саботажник и предатель так называемой «ДНР». При мне убили мужчину. Они вынесли его в одеяле и застрелили. Это как страшный сон. Следующим должен быть я, но начался обстрел и все как-то затянулось. Затем в моем телефоне они нашли последний номер: мы забирали женщину возле Семеновки и звонили, чтобы нас пропустили через блокпост. Они позвонили и тот мужчина вступился за меня. Иначе моя жизнь так и закончилось бы в подвалах СБУ.
— Вы были в Донецком аэропорту?
— Я лично нет, были наши ребята, рассказывали ужасные вещи: как им отдавали кости, из которых хотели сделать ручку для ножа. Там вывозили военнопленных, чтобы они собирали тела и фрагменты тел. По их словам, там половина тел осталась под завалами, просто раздавлены плитами. Там работы будет очень много. К нам обращаются родные тех, кто пропал без вести в ДАПе. Очень надеемся, что мы сможем все же туда зайти и отработать эти локации. У нас очень много информации. Думаю, о 80% тех, кто там погиб. По нашим подсчетам, с учетом добробатов речь о более чем 300 людях. Если углубляться, может быть больше.
— Обращались ли к вам люди с ВОТ, которые ищут своих погибших родственников? После этого ареста как вы находите в себе силы с ними общаться?
— Постоянно обращаются родители, чьи сыновья в 2014-2015 годах ушли в так называемое «ополчение» и исчезли. Мы с полицией и Международным Комитетом Красного Креста обрабатываем информацию. Мы не воюем с мертвыми, смерть сравняла все. Наша задача искать людей, чтобы их могли похоронить. Мы знаем, что такое война. Я ее вижу уже 23 года. Мы должны оставаться людьми. Мы этим и отличаемся от тех, кто убивает, пытает, насилует — эти все ужасные военные преступления. Как я могу грубо говоря «послать» мать погибшего, даже если он воевал на той стороне? Мы не воюем с матерями мертвых. Мы видим горе всех матерей. Мы не можем одного оставить, а другой забрать. Я говорю, что мы ищем не только тела, мы ищем души. Каждый ответит за свои поступки, но каждый человек должен быть достойно похоронен.
Мы когда забирали тело боевика, и мне один там говорит: «А чего ты укропа забираешь?”. Я отвечаю, что мы всех забираем, для меня все люди. Здесь всех ждут дома, только они уже домой живыми не вернутся. А ему командир говорит: «Ты бы рот закрыл. Если ты там в поле упадешь, я за тобой не пойду. Они полезут, этот «Черный тюльпан» полезет за тобой на минное поле».
— А были такие случаи?
— Да, ребята однажды забирали с минного поля, а они даже об этом не знали, им никто даже не сказал. И заминированы тела были, и под телами, и в кармане. Приходилось работать без саперов, на месте все решать. Слава Богу, ни одного такого несчастного случая в «Черном тюльпане» не было. Все же ангелы-хранители оберегают. А вообще было страшно. Не было гарантий, что нас там не убьют, все на каких-то устных договоренностях. Много мест, куда нас не пустили, но надеемся, что когда-то это изменится.
— Как передаете тела на неподконтрольную территорию?
— Красный крест помогает, оформляем документы, что этот человек действительно погиб от обстрела, а не от какой-то болезни. Это была общая работа, также вместе с полицией, ВСУ. К сожалению, с 2016 года мы не сотрудничаем с ВСУ, но надеемся на восстановление совместной работы.
— Наверное, таких случаев было просто множество, но что больше всего врезалось в память?
— В одном селе в Луганской области мы опрашивали людей и нам сказали, что есть захоронение нескольких боевиков так называемой «ЛНР» из батальона «Призрак». Мы нашли тела, они были в одной яме, документов при них не было. И к нам подошли местные и говорят: вот в этом доме живет женщина, к ней один парень «прибился» из Горловки. У нее отец был лежачий, двое детей, детки такие маленькие — одному 3, другому 5. И этот парень ходил ей помогал. Там никаких отношений в принципе не было, ему было жаль этих детей, у него тоже были маленькие братик и сестричка. Он был в так называемом «ополчении», село на границе двух областей. Когда началось наступление, стрельба, бомбежки, его убивает у нее во дворе. Он лежал где-то две недели, она ничего не делала. Люди говорили: ты что, там уже ежи, змеи ползают, давай хоть мы похороним. Она его палкой в кусты затолкала. А где-то за месяц постелила целлофан, сгребла его граблями, завязала синей проволокой. Там у них овраг на окраине, куда мусор сбрасывают. Она туда и выбросила.
Я информацию записал, ну, думаю, может соседи немного что-то придумали. Тут выбежала эта женщина, начала с этими соседями ссориться. Они говорят: «Да как ты могла, он же вас кормил, вы бы с голоду умерли, он отца твоего мыл, стрирала все это». Она сказала такую фразу, которая у меня до сих пор в голове: «А почему я должна его прятать, они же не победили». Я так стою и у меня волосы дыбом. Похожие случаи были и с украинскими военными в Иловайске, в Дебальцево.
— Тело того парня вы нашли?
— Затем мы у этого села еще искали яму, как нам сказали, на 18 тел. Искали вручную, щупами работали, металлоискателями, найти не могли. Тут был один мужик, который вроде знал, где это захоронение. Что-то долго он нас там водил, показывал. В конце мы трактором 3 дня работали. Ничего не нашли. А потом у меня было «дежавю», когда ты как знаешь, что сейчас будет, что скажет человек напротив тебя. Я беру щуп, заскакиваю в траншею — где-то по шею глубина, там в принципе ничего не может быть, свежая траншея. Я загоняю щуп и натыкаюсь на какие-то тряпки. Вытаскиваю щуп — а на нем трупный запах. И я просто знаю, что сейчас скажет тракторист, что скажет этот мужик, начинаю сам им на опережение говорить, что мы нашли. Когда мы вскрыли, там было не 18 тел, а 8. И передо мной стоит целлофановый пакет, связанный синей проволокой. Соседи признались, что ночью его перенесли в эту братскую могилу. Я просто сажусь у этого мешка и говорю «Ну, твою историю, парень, я знаю». Сидишь — и хоть вой.
В той яме все вместе были, их грабили, карманы порезанные, некоторые были без обуви. Когда мы получили последнее тело, в кармане у него был телефон. И этот мужик, который нас водил, говорит: «Как это он здесь остался?”. Тут я понимаю, что это они грабили эти трупы. Подошел человек и говорит, что вот там стояли две машины, они сгорели и внутри были скелеты. Спрашиваю — а где же они? А их попилили на металлолом вместе с людьми. Я не могу поверить, что такое может быть. Когда мы подошли к тому месту, там два большие выгоревшие пятна. Начали это просеивать и стали попадаться человеческие останки, зубы, фаланги пальцев.
— Много было мародерства?
— Таких историй куча. Когда мы впервые приехали в Ямполь забирать тела, там лежали эти «ополченцы» заваленные в блиндаже и торчала у одного рука с кольцом. Мы отошли, вернулись через 10 минут, а этот палец уже отрезали и обувь с них сняли. И это местные, сами ходили к этим «днровцам» и им помогали. Для меня война только это — мародерство, убийство, насилие.
— Наши ребята на передовой до сих пор очень рискуют. Хочется, чтобы боги их берегли — там люди разных вероисповеданий. Я не хочу, чтобы моя работа по этой войне продолжалась, чтобы мы снова привозили «лепестки черного тюльпана”. Очень трудно матери привозить мертвого ребенка, разделять эту боль. Пришлось уже хоронить друзей, знакомых. И тех, кто воевал на той стороне. Когда имеешь дело с телами, в этой грязи они лежат, кто там поймет кто есть кто. Просто забираешь быстрее, потому что тебе дали 5 минут и снова начинается обстрел. Ты берешь всех и просто тянешь.
Были ситуации, ты подхватил его «кошкой» (веревка с металлическим крюком — прим.), веревку вокруг себя обмотал, бежишь, а он сзади, потому что поднять его не можешь. И когда «попало», ты бежишь, а сзади легко. Полтела оторвало, рядом упал снаряд, и тебе все это за воротник, потому что он лежал несколько дней и начались гнилостные процессы. А ты все равно хватаешь эту вторую часть тела и бежишь на безопасную территорию. И ты сидишь контуженный, из носа и ушей кровь течет — зачем оно тебе надо? А я понимаю, что, если бы я там лежал, я бы хотел, чтобы меня забрали. Хоть как-то. Чтобы меня достойно похоронили. Иначе — это не по-человечески.