Мариупольчанка потеряла бабушку и дом, пережила фильтрацию и собирает деньги на лечение мамы

Мария Вдовиченко до полномасштабного вторжения должна была закончить 11 класс, была президентом школы, волонтерила при храме Святителя Петра Могилы, играла на бандуре, готовилась к поступлению в вуз. Но потеряла это из-за войны. Сейчас девушка заботится о младшей сестре и собирает деньги на лечение мамы. Мария рассказала историю своей семьи нашим журналистам.

Далее – ее прямая речь.

– Мы жили с родителями и 13-летней сестрой Нелли в Приморском районе Мариуполя. Мама – мастерица народного искусства. Она шила народную одежду и делала аутентичные украшения. Ее работы были в музее храма Петра Могилы. Мама с детства мне с сестрой прививала любовь к культуре и показывала ее красоту и утонченность.

Когда бои начинались в нашем районе, мы были в нашей квартире на 3-м этаже, а попало тогда в 5-й. Эти безумные вибрации мы почувствовали на себе. В тот момент была мысль, что мы все умрем. От волны наша входная дверь перекосилась, вылетела все стекло, попадали люстры. Казалось, что по квартире пронесся какой-то смерч.

Оккупанты убили бабушку и разрушили наш дом в Мариуполе

Нам повезло, что мы в тот момент были все вместе. Папа пытался нас всех успокоить. Но тогда я ничего не чувствовала, у меня была безумная паника. Папа повел всех нас в подвал.

В подвал мы заходили очень тяжело. Соседи просто не хотели нас пускать, потому что людей уже было много. Была сильная ссора из-за того, что мы с собой принесли нашего кота. Люди кричали. Но как мы могли оставить члена нашей семьи на верную гибель?

Наша квартира сгорела в марте, в апреле не стало дома. Оккупанты убили мою бабушку, мы не успели ее забрать. Также погибли многие знакомые, моего учителя истории из прошлой школы расстреляли.

В городе отсутствовали все коммуникации – не было воды, газа, электроснабжения и связи. Мы жили в полном информационном вакууме.

Очень сложно было с едой. Запасов мы сделать не успели. С первых дней полномасштабного вторжения в Мариуполе была паника: большие очереди, магазины разбивали, грабили. Во время обстрелов в подвале чувствовалось, как складывается здание. И казалось, что укрытие станет нашей могилой.

Мы не хотели уезжать. Деокупацию планировали встретить в Мариуполе, потому что искренне в нее верили. Но нам пришлось уехать из города 17 марта. В планах было пересидеть в Мелекино (село на Азовском побережье, в 15 км от Мариуполя, — ред.), но “ДНР-ровцы” заставили нас насильно, под угрозой обстрела, находиться в Новой Ялте до 2 апреля. А затем фильтрация как единственный способ выхода из этого плена.

На фильтрации меня раздели, а папу били

Помню, как разбили первые фильтрационные лагеря. Папа сказал, что мы должны рискнуть и сделать все, чтобы выехать на подконтрольную Украине территорию.

По поселку ходили сплетни, что во время фильтрации только проверят документы и отпустят. Сами же оккупанты вообще не говорили, что представляет собой эта проверка.

Мы стали в очередь в лагерь. Там в очереди простояли два дня. Сама процедура продолжалась очень долго. Колонну контролировали. Запрещали выходить из машин. Любые движения воспринимали как провокацию, некоторых людей избивали за это нарушение. Поэтому естественные нужды приходилось справлять прямо в автомобиле или около него.

Оккупанты пригоняли свои СМИ, чтобы они все это снимали. Людей заставляли говорить по заранее написанному тексту.

Пришла наша очередь. Сначала проверили каждый сантиметр в автомобиле. Затем подошел представитель т.н. “ДНР” и сообщил, что все, кто старше 14 лет должны идти на фильтрацию. Папа сказал, что мама не может ходить. Ее трогать не стали. Она осталась в машине вместе с моей сестрой, которой еще не было 14-ти.

На улице была минусовая температура. Мы долго стояли под этой фильтрационной будкой. Пока оккупанты отдыхали, ели, общались между собой, мы стояли на улице и мерзли.

В фильтрационную будку заходили по двое. Мы с папой вошли. У меня проверяли документы, телефон. И во время допроса задавали очень странные вопросы. Спрашивали о моей национальности – я просто дала паспорт. Пыталась больше молчать, так советовал папа. Допрос завершился и мне сказали: “Раздевайся для дальнейшей проверки”. Все это сопровождалось шутками и унижениями. Это было очень унизительно.

Я начала собирать вещи и справку, о прохождении фильтрации, верила, что на этом все закончится. Но один из них начал тянуть меня за капюшон, за волосы и вытащил на улицу. Почти до середины дороги, где была наша машина, он тащил меня, как котенка. Безумно хотелось просто вырваться из его рук.

Папа оставался в этой будке. Меня спрашивали, что с ним, а я даже ничего ответить не могла. Через час так же вытолкали моего папу. Сам он идти не мог – его волокли. Когда сел в автомобиль, было ясно, что с ним что-то не так.

Лишь когда мы добрались до Бердянска, он рассказал, как проходила его фильтрация. Допрос был очень жестким: спрашивали, где он учился, служил ли, даже какие книги и СМИ читал. Он держался и пытался держать нейтральную позицию: не унижать себя и свою страну и при этом не говорить лишнего.

Его толкали, тыкали оружием, угрожали, что будут простреливать конечности. Половину допроса он стоял раздетый – а на улице была минусовая температура. Когда во время проверки увидели, что телефон пустой (мы чистили телефоны накануне), кричали на него еще сильней.

У мамы болезнь обострилась в Мариуполе после обстрелов, она не может ходить

Мама до войны имела полиневропатию, но благодаря сверхвозможным усилиям моего отца преодолела ее. И жила обычной  полноценной жизнью. А когда попало в пятый этаж в дом, мама испугавшись больше не смогла встать на ноги. Последующие ужасы усугубляли ее состояние. Когда мы прятались в подвале, у мамы два раза останавливалось сердце и папа самостоятельно реанимировал ее.

В Украине мы не успели оформить маме инвалидность, потому что процедура занимает много времени. Сейчас мы за границей, и здесь сложности заключаются в сборе документации, это долго и дорого.

У мамы диагноз прогрессирующая полинейропатия и рассеянный склероз. Она не может ходить, есть, нормально спать, чувствует постоянную боль в ногах. Ей нужна терапия, состоящая из нескольких этапов. Стоимость каждого – примерно 4 тысячи евро. Мы обращались в благотворительные организации. Но из-за больших очередей отказывают, некоторые программы разовые, а терапия нужна долговременная.

Я сейчас работаю, но еще не прошла интеграцию, у меня недостаточный уровень языка, не успела получить высшее образование, поэтому заработная плата низкая, на лечение ее не хватает.

Мы планируем возвращаться в Украину. Я хочу вернуться и в Мариуполь. Это мой город, который безжалостно убили. Вместе с ним враг унес жизни друзей и уничтожил наш дом. Я вернусь, чтобы почтить каждого погибшего и мою прошлую жизнь. Очень скучаю по родному морю, до сих пор вижу и чувствую его вдали.

• Держаться мне помогает осознание того, что мне выпал шанс выйти из ада живой. К сожалению, не каждому мариупольцу удалось выжить. Я очень ценю жизнь, я видела, как ее теряют, я знаю, что это.Я не могу потерять маму. Поэтому невозможно сложить руки. Также я стараюсь продолжать играть на бандуре. Это успокаивает и напоминает о теплых моментах из прошлого. Я буду бороться до конца, до счастливого конца.

  Напомним, россияне повредили и разграбили мариупольский Храм Святителя Петра Могилы, при котором существовала школа игры на бандуре, что посещала Мария. Украинские книги из библиотеки храма оккупанты сожгли.

  Читайте также:

  • Реабилитолог и спортсмен. История пленного из “Азовстали” Леонида Кузнецова, защищавшего родной Мариуполь
  • “Я готова ждать сколько угодно, но есть ли у него это время?” — жена пленного мариупольца Дмитрия Шурды
  • Боль – в инстаграм. Что пережил хирург из Мариуполя, который теперь пробует бороться с ПТСР через истории (монолог)