Писала тексты в голове. Боец “Азова” Валерия Субботина о книге “Плен”, детстве в Шахтерске и “черных датах” 2022-го (монолог)

“Мы представляли, что можем выйти в любой момент. Просто не хотим”, — вспоминает освобожденная из плена Валерия Субботина. Пиксель женщина впервые надела в 2015-м, после первой оккупации ее родного Мариуполя. С началом большой войны “Нава” пережила непрерывные бомбардировки бункеров Азовстали, гибель любимого и сотен побратимов, а еще — издевательства и голод в “почетном плену”. Об ужасах войны и неволи защитница рассказала в своей первой прозаической книге “Плен”, которая недавно вышла в свет.  

Журналисты Вильного радио посетили публичную дискуссию “После плена: Валерия Субботина в разговоре с Яной Черногуз”. Рассказ “Навы” во время мероприятия мы оформили в сокращенном виде в этот монолог. 

“Пыталась в голове составлять текст, но не могла его записывать”: как зародилась идея написания книги “Плен”

У меня есть такая особенность — я очень люблю работать. Когда я была в колонии, самыми тяжелыми были не унижения и побои. Самое тяжелое — то, что я не могла выполнять свою работу. Если бы я могла советоваться с “Калиной” (заместитель командира бригады “Азов”, — ред.), продолжать что-то придумывать, даже когда россияне заставляли наших бойцов ходить на интервью, что-то кому-то посоветовать, с кем-то поговорить… Это моя работа. Мне насколько это нравится. В голове я постоянно вела себе какие-то диалоги. Представляла, что сейчас сказал бы мне мой непосредственный командир “Калина”. Я думала даже о том, что когда выйду из плена и ко мне подойдут журналисты, о чем я буду с ними говорить. Потому что ты думаешь обо всем подряд абсолютно. И на самом деле я им (журналистам, — ред.) ничего не сказала. Потому что не хотелось.

И в то же время я думала о том, что должна написать книгу. Мне несколько раз даже россияне говорили о том, что я должна ее написать. Я постоянно думала о том, что я это сделаю, и пыталась в голове составлять текст, но не могла его записывать. И постоянно очень расстраивалась, потому что, ты придумываешь такое какое-то предложение… Я даже стихи в голове писала! И так расстраивалась, что я не смогу их запомнить. То есть вынести это все. А написать так же ты тоже уже не сможешь. И как-то там, наверное, я уже осознала, что я это буду делать обязательно. 

“Эта книга стала моим визитом к психологу”

Я думала, что я буду писать именно об Азовстали, о плене, но я не собиралась писать о своем детстве. Не собиралась писать о своем травматическом опыте, потому что моя бабушка (единственный мой родной человек, который у меня был, но умер до того, как вернулся из плена), она постоянно говорила, что нельзя говорить, что происходит в семье. Потому что это стыдно. Стыдно рассказывать другим, что у тебя происходит. 

И я вдруг начала писать [в рукописи будущей книги] такие моменты, касающиеся унижения, каких-то плохих действий по отношению ко мне. Мне было сначала стыдно. Я думала, может это не писать? А потом начала вспоминать то, почему я так думаю. Насколько много людей, которые в плену. Слава Богу, я не пережила сексуальное насилие в той полной мере, как переживают иногда другие люди. И потом выходят из плена военные, гражданские. И они не говорят, потому что это стыдно. Но почему в нашем обществе стыдно нам, а не им? Почему мы об этом не говорим открыто? Это же не то, чего ты хотел, правда? Это то, что с тобой сделали. И этого совершенно не надо стыдиться, как по мне. Хотя я не знаю как бы я себя вела, если бы пережила больше. Но даже это я не хотела описывать, потому что мне сначала казалось, что я буду выглядеть слабой, уязвимой. А потом я начала вспоминать свое детство и думать, что пережитое там, это тоже не было стыдно. И начала рассказывать все.

В Европе то, что делали россияне абсолютно со всеми женщинами, мужчинами (раздевание, прикосновения, наклонения, когда ты раздет), — это все считается сексуальным насилием. У нас это лишь, извините, проникновение в другого человека. Почему это так? Непонятно. И россияне, я думаю, в своих головах считают, примерно, что они, в принципе, ничего не сделали.

Эта книга в какой-то степени стала моим визитом к психологу. Потому что я постоянно не могу найти нормального психолога. А здесь я рассказала почти все, что меня травмировало в этой жизни. И мне как-то стало легче. Потому что исчезло чувство стыда и страха, что ты это пережил и об этом кто-то узнает.

Российский плен для «Навы» стал отражением детства в поселке под Шахтерском

Периодически были мысли, что, возможно, это конец жизни, потому что она будто зациклилась. Ты будто вернулся к тому, из чего ты вышел. Ты как будто пыталась вырваться из тех лет, училась, зарабатывала деньги, чтобы жить лучше. И тут приходят россияне и возвращают тебя в то, с чего ты начинала. [В плену] я узнавала быт и отношение людей. И на самом деле мне кажется, от того, что я это уже переживала, мне было значительно легче, чем другим девушкам и парням. Голод меня не очень шокировал, потому что я переживала это в детстве. Еда меня тоже не очень шокировала, потому что я так и ела, и так же мылась, и пила такую грязную воду. И, опять же, отношение мужчин. То есть возможность поднять руку. 

Бывает, кто-то вышел из плена и ему трудно вернуться на службу. Хотя, это какой-то там крепкий дядя, а значит сильный и здоровый. А, возможно, потому, что он жил немного другую жизнь в этом мире? И это абсолютно нормально, что человеческая психика не справляется с тем, что было там, потому что, ну, это неадекватное отношение к тебе, неадекватные условия жизни, антисанитария, постоянная жестокость, постоянные унижения, невозможность принимать самому решения. Как по мне, если до этого ты жил нормально или хорошо, то конечно, это где-то может тебя надломить.

С одной стороны, плохо, что у меня было такое детство. С другой стороны, меня ничего не удивляло. 

О том, как удалось выдержать более года неволи: “Мы представляли, что это интерактивное шоу”

В книге я пыталась собрать наиболее яркие образы, которые встречала там. Они очень отличаются между собой по направлениям деятельности. Я никогда не думала, что мы (украинцы и россияне, — ред.) настолько отличаемся ощущением свободы. Это меня, наверное, поразило больше всего, потому что передо мной периодически там сидели довольно молодые ребята, которые о чем-то даже мечтали — получить какое-то образование, переехать. Но переехать внутри своей страны. То есть где-то в Питер (Санкт-Петербург, — ред.). Но путешествовать по миру — они не представляют, как это.

Они постоянно спрашивали меня: “Как это — идти против своей власти?!” Они не понимали, почему мы это делаем и как можем делать это вообще. И за этот год я так и не смогла им объяснить. Потому что им было интересно, но они смотрели на меня как на какой-то другой вид. 

Мы с девочками придумали себе стратегию и представляли, что это интерактивное шоу, что мы проходим квесты. Что-то происходит и нам за это что-то будет, и мы на один день приближаемся к выходу из плена. И плюс — представляли, что мы можем выйти в любой момент. Просто не хотим. Мы проверяем себя. 

В чем смысл вообще для меня этой книги? Российский плен очистил мой разум от желания пользоваться соцсетями, выставлять мою жизнь напоказ. Вообще пофиг, что думают обо мне люди и зачем им обо мне знать. Но есть один нюанс — мои побратимы в плену. Настолько я могу сейчас себе позволить просто заниматься какими-то даже военными делами, но не делать то, что я умею — говорить? Я себе просто не могу этого позволить. Поэтому эта книга — это возможность привлечь внимание. К сожалению, его надо привлекать. Потому что есть определенная аудитория, которая понимает, интересуется, помогает, донатит, и ходит на акции. 

Но есть куча украинцев, которые до сих пор почему-то об этом не задумываются. Не задумываются, что, если не делать ничего, то ты будешь в роли жертвы. Когда россияне пришли в Мариуполь в 2014-м, я была преподавательницей в университете, и я была в роли жертвы. Я себя так чувствовала, потому что в любой момент могли ко мне прийти. А когда я стала добровольцем полка “Азов”, я почувствовала в себе силу.

“Очень много черных дат”: “Нава” о весне 2022-го сквозь призму двух лет

Этот период, особенно весна, дается тяжелее всего как мне, так и побратимам и посестрам, которые там были.  Потому что чуть ли не каждый день погибало много людей, и среди них те, кого ты знал. Было много вторых “дней рождений”. Весна дается очень тяжело. Особенно с середины апреля. 15 апреля [2022-го] — это атака россиян на главный командный пункт полка “Азов”. Там, где было все командование “Азова”, в том числе пресс-служба. Погибло очень много людей. Также 15-16 апреля — это “переправа с Ильича”. То есть это огромное количество погибших. Ну, и май: собственно, моя личная трагедия (9 мая 2022-го погиб муж Валерии, — ред.). И еще одна огромная трагедия защитников Мариуполя — разрушенный пункт “Магазин-20” (один из бункеров на Азовстали, — ред.), где погибло одновременно почти 70 человек, большинство из которых — женщины. Это женщины-военные тыла “Азова” и других подразделений. Поэтому очень много черных дат.

• Читайте также: 86 дней обороны: как украинские защитники сражались за Мариуполь (хронология) 

С одной стороны, трудно вспоминать, с другой стороны, — это были героические исторические времена. И я стараюсь вспоминать (и о ребятах, которых я очень сильно люблю, и о своем муже) без какой-то чрезмерной грусти и без слез. Потому что я постоянно думаю о том, что, если бы погибла я, а эти люди выжили, они бы постоянно меня оплакивали и показывали меня как несчастного человека. Они же не несчастные люди. Они сделали этот выбор — не сбежать. Они сделали выбор защищать этот город, который стал им родным. И на самом деле даже в том всем ужасе Азовстали находили какие-то поводы посмеяться. И эти три месяца — это были три месяца жизни, а не только смерти.

Напомним, ранее мы публиковали монолог переселенки из Донетчины Натальи Козуб. Женщина откровенно рассказала, как переживает потерю единственного сына — защитника Азовстали, почему до сих пор не может его похоронить и как ищет в себе силы жить дальше.